Поводов для искреннего удивления у моих сограждан всегда было, хоть пруд пруди. Так что дефицитом является скорее сам факт удивления, чем повод для него. Не принято, например, удивляться тому, что в стране с такой изысканной и многообразной музыкальной культурой, как Россия, в новые времена для государственного гимна не нашли ничего свежее и выразительнее все того же громыхающего творения генерала Александрова. Если суверенная Россия не все тот же СССР, конечно. Все известные гимны в их торжественном официозном исполнении состоят как бы из двух разных по настроению музыкальных тем. Торжественно-величавая мелодия первой части сменяется лирической, национально-напевной второй. После чего обычно следует заключительное, более возвышенное возвращение к державному финалу. Кроме возможности проявить весь спектр состояний национального характера, такая традиция позволяет гражданам пережить чувство законной гордости в процессе исполнения динамичного и переменного по ритму и по мелодике своего звучания гимна.

Не видя ничего подобного в ностальгической и пафосной советской шарманке, новая Россия потянулась, было, к истокам. Под звуки произведения М.Глинки, бессловесного по причине его неисправимого и явного монархизма, она долго топталась перед выбором генеральной линии — между номенклатурным капитализмом и коммунистическим реваншем. Но — кларнеты взвизгнули — завяли лютики. Литавры грохнули от этих слов. Зачем, политики, поэтов любите? Увы, публичная у них любовь. Насмотревшись на постоянно не трезвого дирижера, страна вернулась к тому, от чего так долго пыталась избавиться. А именно, к припудренному все тем же Сергеем Михалковым помпезному творению советского агитпропа. Как он связал нас всех воедино, подобно охапке дров, этот «мальчик-Буратино с лицом дятла»! (образ гимнопевца принадлежит перу Валентина Катаева, хорошо знавшего оригинал в действии).

Эпохи Сталина, Хрущева, Брежнева и Путина образовали отныне единую магистральную линию. Нельзя не отметить все же, что традиции мы чтим. Вопрос, какие именно…

Историческая наука в силу своей партийной неисторичности мало, что могла внести в эту избирательность. И удивленье ей тоже не пристало. Уже давно, но еще более — с тех пор, как наука стала не столько родом занятий, сколько отраслью экономики переходного периода или, по крайней мере, государственным институтом, с нею вот что произошло. Вместо удивления, приличествующего всякому моменту и месту встречи человека с истиной или с фактом, доселе неведомым, там воцарилась полная и безмятежная чиновная скука. Второй век в гуманитарных кругах тянется унылая пограничная перебранка по содержанию базовых терминов, рефлексия собственной теоретической серости и переживание того, как «вечно зеленеет древо жизни» в чужом методологическом саду. Если т а к о й алгеброй т а к у ю гармонию поверить не дано, а новые сферы самореализации заняты другими семьями, остается только возделывать свой огород, что на самом деле означает — строить свою пирамиду на доверии неофитов. Последние, как известно, летят на бренд, а попадают в основание или идут на переработку. То есть, никакого удивления там давно нет. Удивления от того, мимо чего непосвященные проходят запросто, но где оно является исходным условием существования человека в профессии. Не бывает, не водится оно там больше. Его там не культивируют. Способность удивляться в этих институтах вытравливается на первых же семестрах вынужденного, и потому вечного, компромисса живого с неживым. А то и просто изгоняется вместе с ее носителями. Их нет теперь даже там, где нет, и не может без них быть никакой профильной работы. Там, где нет ее содержания без этого обязательного удивления. Это значит, что людей, способных удивляться нет в системе т е х н о л о г и ч е с к и. Мы ленивы и не любопытны, — это где, кем и про кого в веке минувшем сказано? Сказано без анализа причин, признано, как факт, и все. А ведь хотя бы это сугубо российское признание должно было бы вызвать возмущение, волнение, приступ любопытства, новую социальную программу, рефлекс самосохранения? Куда несешься ты, птица-тройка, с аферистом Чичиковым наверху? Дай ответ! Нет ответа…

Развалили одну страну и не построили на ее месте другую. Принесли этому строительству бессмысленные и кровавые жертвы. Научились гордиться своим позором. Привыкли публично позорить свою гордость. Теперь возобновили прерванное на три четверти века первое строительство. При каждом обращении к ТАКОЙ истории дефицит удивления очевиден. Как и рост неудивляемости в ее постисторический период. Обилие рецептов спасения дела не меняет. Все эти рецепты ведут или к углублению очевидного тупика, либо к повторению того, от чего ранее, один цикл кружения на одном и том же месте назад, мы уже отказывались.

Аттракцион граблей, бьющих начальство по лбу, набрал обороты. Лбы крепчают. Оптимизм растет. А с этим историческим оптимизмом постоянно нужно что-нибудь делать. Например, найти для него хоть какие-нибудь основания. Кроме ф и з и о л о г и ч е с к и х. Ну, а встречаются все больше р е с у р с н ы е основания. Много реже — т е х н о л о г и ч е с к и е. А уж совсем в приступе отчаяния — и вовсе д у х о в н ы е.

Удивленьем сыт не будешь. Любой дефицит хорош, в том числе и дефицит на удивленье. Но он хорош не сам по себе, а в сочетании с надежным способом его компенсации. Это эссе — и об этом тоже.

Концептуальные расхождения с действующими в моем отечестве моральными нормами, в первую очередь с теми, которые касаются моей профессии, а также с правилами игры в социальную науку и практику, я стал осмыслять довольно давно. Осмысляя эти расхождения, их было соблазнительно концептуализировать и придавать им эстетически приемлемую форму. Все эти занятия — осмысление, концептуализация, эстетическое оформление и новое переосмысление — все они как-то между собой взаимодействуют. Они исторически взаимообусловлены, связаны причинно-следственным образом. Понимание, осмысление и рефлексия одной группы объектов, или единой системы, в своем проявлении органичны. То есть, они спонтанны и следуют из простого факта адекватности психического отражения, из субъективного образа объективного мира. А оформление концепции есть искусственное и даже защитное действие.

Дело в том, что факты под готовую концепцию всегда можно найти. Под любую. Поэтому концептуализация стала любимым занятием для всех неофитов «системного движения». Кроме того, способом самоутверждения, хорошим тоном для клубных форм «тусовочного» общения, методом обучения и даже принципом командоформирования. Алгоритм ее оформления, набор аргументов и риторических приемов, делающих концепцию вполне солидной и конкурентоспособной, выполняется в порядке коммуникативной разминки участниками любой из сотен методологических школ и любого из тысяч семинаров. Подбирать под разные концепции соответствующие им аргументы на заказ научились даже политтехнологи и телевизионные обозреватели. Склонность к концептуализации у населения развивается за счет того вакуума, который всегда существует между государственной машиной и мыслящим человеком. Эстетическое же оформление и развитие полученного продукта до транслируемости его в этом виде в иное сознание, до возможности его конструктивного столкновения со вкусами и ценностными ожиданиями вероятного пользователя или оппонента — это занятие не столь распространенное и не столь остро необходимое. Все же хочу заметить, что любая, сколь угодно целостная концепция ущербна как раз тем, что непроницаема. Она надежно защищает автора от потока иных концепций, построенных на иных логических предпосылках или на иных мифах. Поэтому не стоит атаковать чужое сознание или соперника в борьбе за аудиторию без решения комплексной эстетической задачи. Без создания перформанса. Можно, конечно, атаковать логику чьего-то изложения или качество аргументации. Атаковать с претензией на объективность, следуя правилам так называемой научной полемики. Но бороться за симпатии субъекта деятельности, развивать его интересы и, тем более, оставлять следы своего мыслительного существования и коммуникативного воздействия в его ресурсном и мотивационном багаже без мощного, отработанного в жестких условиях, дидактического аппарата и без законченного самостоятельного продукта своих лексических построений, не удавалось еще никому. Понятно, что поиски работающей формы существенно развивают и содержательные представления. Здесь-то и закладывается проблема соотношения принципа истинности и принципа реализуемости. В первом доминирует логика, во втором — красота и убедительность. Поэтому процесс обслуживания формирующегося текста, претендующего на рефлексивность, напоминает мне одновременно ваяние (отсеканием лишнего), живопись (следованием за природной логикой формы и за гармонией цвета и мысли) и медитацию (внутренние ритмы приводятся в соответствие с логикой собственных заклинаний и с действиями предполагаемого оппонента или вечного разума). Продукты при этом появляются и уходят. Процесс остается.

Вернемся к продукту. Вернее, к причинам и условиям появления этого сборника эссе. Я не хотел бы углубляться в субъективные обстоятельства маргинального свойства. Иные уже стали общим местом, которому никто не удивляется. Здесь и послевоенное детство в многонациональном городе, испытавшем кошмар 2,5-летней румыно-немецкой оккупации, жестокой и одновременно унылой. Здесь «свой» доморощенный национализм. Так называемый бытовой. А также интернационализм — еще более несносный, но официально продекларированный. И так же просто достижимый, как коммунизм. Несносный потому, что лицемерный. Потому, что советский государственный. И еще потому, что избирательно-ситуативный. То есть, приготовленный не для всех и каждый раз признаваемый с оговорками и ограничениями в употреблении. Как следствие, здесь имеется устойчивая многолетняя неприязнь к мещанскому типу организации жизни в южной провинции. И пережитая в юношестве оторопь от убогой, хоть и многоликой совковости державной, пафосной и при том откровенно циничной столицы. Впрочем, искренне влюбленной в эту свою убогость.

Но причиной одного из главных моих потрясений был открытый запрет. Предъявленный в наглую, поперек всех этих демократических централизмов. Запрет на то, что есть основа научной карьеры, как я ее себе тогда представлял. Я имею в виду фактический ведомственный и клановый запрет на новизну в науке. Да и не на новизну даже, а еще на дальних подступах к ней. Запрет на любое нетривиальное суждение, на стиль письма, на манеру держаться на публике, на неподобострастие, на отсутствие трепетности. Более того, очевидный запрет на непосредственность интереса молодого человека к тому, что множество фактов и обусловленностей, уже к тому времени неверно или небрежно истолкованных, хотелось считать полем своих грядущих научных деяний. Под видом методологических чтений и конференционных прений мне и некоторым моим сверстникам было как бы сделано предложение. Оно состояло в том, чтобы считать верным и перспективным именно то, чем занимаются старшие. То есть, научная деятельность, как активный поиск того, что еще не понято или не известно, заменялась выслуживанием права на защиту. А то, что в массовом порядке выдавала на выходе эта труба, не оставляла никаких сомнений в полном отсутствии в этой системе как раз того, зачем мы все в нее в свое время погрузили свои юные души. Диссертационный капкан с квалификационным кусочком сыра внутри грозил надолго ликвидировать возможность заниматься своим делом. Содержание вытеснялось возможностью демонстрации типового продукта такой активности. Системообразующий мотив, пришедший в науку из другой, из чиновничьей, деятельности, был мне чужд и совершено не располагал к продолжению поисков своего пути на этом загубленном ландшафте. Предстоял новый выбор. Или выслуживание права на занятие наукой, каковой я хотел тогда заниматься, — или попытка создать собственное поле для игры с системой. Для игры по моим правилам.

С тех пор прошло много времени. Моя «нет-программа» все еще выглядит убедительнее и качественнее программы «да». Я все еще склонен связывать это с наличием неких содержательных перспектив. Что-то состоялось, что-то не произошло — об успешности в целом судить рано. Часть или отдельные фрагменты продукта, полученного за 30 лет исследовательской и консультативной практики, в этой книжке автор попытался представить. Но книжка все же не об этом.

В этом цикле эссе я попытался то очевидное невероятное, что смог увидеть в психологии управления, показать в его удивительно невостребованном виде. Собственно, в психологии человека вообще, ибо нет человека, вступающего в общение с другим человеком без намерения каким-то образом повлиять на его судьбу и на образ мыслей. Героем своего повествования я считаю саму природу человеческого удивления. Актеров, выучивших роль и освоивших свои мизансцены, режиссер иногда спрашивает: «Чем удивлять будем?» А они, как правило, не в курсе, потому, что в тексте пьесы об этом ничего не написано. Поэтому каждый удивляет, чем может. Кто шириной замысла, кто толщиной торса, кто глубиной проникновения в образ. А кто и гибким позвоночником, глянцевой поверхностью автопортрета или смелостью суждений о нравственной толерантности в людоедском государстве. Пьер де Кубертен был не всегда точен. Есть на свете вершины, что поплоще Олимпа. А на них главное — это победа методом неучастия.

Объект моего исследования социален, или «субъектно населен» (А.Шанцер). Поэтому повод для удивленья, как и само это удивленье, носит сугубо рефлексивный характер. А это, в свою очередь, обозначает, что здесь я пытаюсь заниматься делом, в котором удачи всегда относительны, а проколы, напротив, очевидны в своей абсолютности. Потому, что дело это — рефлексивный текст. Архисложная литературная задача, как выражался некий помощник присяжного поверенного из Самары. Да и как может быть рефлексивным текст, если читатели мои или рефлексивны в различной мере, или вовсе не очень рефлексивны? Как говорят при необходимости вежливо отказать, «чем могу быть бесполезен?»…

Возьмем особый случай. Читатель оказался молодцом, не отвлекся на футбольный репортаж и сам дошел до места, в котором его предметное продвижение должно было, по мысли автора, существенно ускориться. То есть, дозреть до перехода в иное, в рефлексивное качество. Правда, автор писал этот фрагмент текста, адресуясь еще и к иному, отвлекающемуся и менее мотивированному субъекту. Поэтому повторил тот же дидактический прием с иным предметным примером. Это вместо того, чтобы усилить воздействие на процесс проблематизации более продвинутого читателя. Этого оказалось достаточно для того, чтобы один читатель продолжил переживать поток внезапно проснувшегося сознания, а второй зевнул, и вяло перелистнул страницу в поисках более веселого и вразумительного отрывка. Дальнейшее коммуникативное нормирование, которое производится по площадям предполагаемого нахождения интеллектуального и мотивационного ресурса аудитории, да еще и выполненное без обратной связи, многого требует от массового читателя. В частности, оно требует искусства самостоятельного додумывания и творческой интерпретации того, что ранее скользило по грани обыденного сознания. А поскольку аудитория обычно не соответствует этому требованию, причем как без ее специальной подготовки, так и с нею вместе, наш процесс стал то строиться на продвинутых одиночках, то замирать и вязнуть в общепонятной бытовой беседе ни о чем. Поэтому так называемая рефлексивность текста всегда будет ограничиваться рефлексивным ресурсом вероятного читателя, а не стилистическими возможностями автора. И сдерживаться, и провоцироваться им же.

Человеку свойственно рефлексировать свои состояния. В первую очередь, связанные с новизной переживания или с собственным удивлением. Способность удивляться тому, мимо чего иные проходят, не замечая, или не придавая значения, формирует склонность к аналитическому и поисковому отношению к среде. Если эта среда социальная или, иначе говоря, субъектно-населенная, то такое удивление всегда есть начало пути в антроповедение или в социологию — в том или ином их проявлении.

В каналах обратной связи приходилось слышать по поводу прежних моих писаний сетования на закрытость текста, на необходимость «продираться» к нему через частокол схем и терминологический туман. Во-первых, из этого следует, что есть к чему продираться. А во-вторых, я полагаю, что к этой работе указанное замечание такого прямого отношения иметь не может. Тут, видимо, будет меньше технологии и больше философии. Меньше того, «как?» и больше того, «зачем?». Хотя по реакции читателей на мои более ранние книги я могу судить о том, что при прочтении сугубо технологических текстов люди сетуют на трудность постижения, а при моем обращении к ценностным и культурологическим темам, они напротив, требуют конкретных инструментов. Так что причина недовольства, видимо, состоит не только в качестве текста. Работа маятника — она ведь целиком на лени построена, вернее, на энергии покоя.

О структуре книги. Жанр эссеистики обязал автора следовать единому стилю, но не теме. Причем одна мысль, одна идея на одно эссе — вполне достаточны. Остальное подчинено перформансу. Поэтому мне следует указать на то, что все, кроме больших этюдов и четырех «табачно-сигарных» эссе, ранее не публиковалось. В Украине же и большие работы, за исключением переписанной и дополненной новыми обстоятельствами «Судьбы консультанта», публикуются впервые.

Три первые эссе, включая это вступительное, написаны весной и летом 2005 года не по случаю, а по ассоциации. То есть бесцельно, в стол. Это бывает. Если автора эта тема волнует, а социум ее пока не берет, не до того ему. Так бывало и прежде. Но написанное по разным поводам, но в одно время, может нести некое общее настроение. Повод и тема могут повториться, настроение — нет. И если при этом пишется, то нужно писать. Итак, «Дефицит на удивление», «Технологизм провинциала» и «Внутренняя эмиграция» являются чем-то вроде эмоционально-нрвственной основы этой книги и поводом для ее издания.

Следующие четыре маленьких эссе написаны в 2005 году на табачно-сигарную тему по заказу журнала CIGAR CLAN. В нем мне доверили вести так называемый уголок для некурящих. Таким образом, в журнальном варианте эти четыре миниатюры уже публиковались. Поскольку курение сигар нисколько не ограничивает возможность философствовать на тему национальной идеи или системы продаж, получился любопытный опыт творчества в рамках клановой нормы. Надеюсь, что любопытным он покажется не только автору. Без доброжелательных и терпеливых редакторов журнала Виктории Селантьевой и Сергея Роголь этот эксперимент вряд ли бы удался. Собственно, этот специфический жанр состоялся согласно идее, ими же и разработанной. А также благодаря их иррациональной вере в мои гипотетические литературные возможности. Пользуюсь случаем, чтобы сердечно поблагодарить их за внимание и поддержку.

Далее следуют восемь больших этюдов, посвященных философии, методологии и культурологии управления. В частности, управления процессами, основной заботе организационного консультанта. Это сравнительно новые этюды, написанные в Москве в 2003 году. После победы, годом раньше одержанной моим другом Алексеем Козаченко и нашей командой на выборах в Верховну Раду Украины, последовало возвращение в еще более путинскую, чем ранее, Россию. Новая жизнь не торопилась наступать на старую. Это привело к новому периоду литературного затворничества, к новым этюдам. В них главной героиней является система консультативного воздействия на эффективность мышления и деятельности. В этюдах рассматриваются проблемы развития организаций и людей в организациях, проблемы имитационно-игрового моделирования, рефлексии, как психологического феномена и как технологической задачи, рефлексивного продвижения и управления этими процессами. Разумеется, все это осмыслялось в контексте моего личного консультативного опыта. Работая с позицией человека, а не с произносимыми им текстами, автору удалось кое-что понять о главной военной тайне. Той, о которой никогда не писал А. П. Гайдар. И никогда не стал бы этого делать. Далее, о рецептурных и не рецептурных нововведениях, о жестокой битве человека с системной глупостью, об игровых и неигровых правилах, методах и приемах развития людей в организациях, о развитии их отношений.

Наконец, не видя политического содержания в публичном обмене веществ, наблюдаемого у абсолютного большинства известных мне государственных мужей, автору пришлось немного потрудиться в области электорального консалтинга. Как говорится, имел бесчестье присутствовать… Гражданский выбор, а также профессиональная позиция психолога и системного консультанта подвергаются боевым испытаниям довольно редко. Или вообще воюющими сторонами не затрагиваются. Да и зачем? У меня при довольно неуживчивом характере все же имеется интересная и вполне мирная профессия. Но распад империи — это дискретный процесс. И живу я в эпоху перемен. Бывают и неожиданные перегрузки, и ситуации, требующие публичного самоопределения, и даже прямого участия. В украинской президентской кампании 2004 года все именно так и произошло. Из-за этого я неоднократно оказывался (и до сих пор, кажется, пребываю) по разные стороны баррикад со многими своими знакомыми по цеху. Вероятно потому, что в стране вечно зеленых помидоров любая одержанная НАШИМИ победа всегда есть следствие божьего промысла и закономерное проявление национального гения. Зато поражение — явный продукт всемирного заговора и, отдельно, американского империализма. На том стоим. Что из этого сюжета вышло дельного, и что при этом мне пришлось пережить и понять — об этом большое эссе «Оранжевая революция глазами консультанта» и серия маленьких под общим названием «Эволюция оранжевых». По-разному разделяя и не разделяя свою судьбу и судьбу Отечества, автор по-разному освещает также тонкости и последствия гражданского выбора и профессионального самоопределения. Завершает сборник расширенное последними событиями воспроизведение ранее опубликованного эссе «Судьба консультанта».

Число моих коллег и учеников, коллег моих учеников и учеников моих коллег, принявших участие в создании игровых моделей, и, тем самым, определивших в некоторой мере контекст этой книги, исчисляется многими десятками. И даже сотнями. А соавторов из категории клиентов и заметных пользователей насчитывается уже несколько тысяч… Всем им — большое спасибо.

Значительная часть приведенного тут текста прошла очень непростую апробацию в бесконечных спорах с моей дочерью Наташей. Она на период написания этой книги московская студентка, «а не Шариков», обучается экономике. И если более давние мои этюды, писанные 2–3 года тому назад, она почитывала и задавала иногда уместные вопросы, то по содержанию последних эссе моя молодая коллега неоднократно прошлась шершавым языком наката. Остается ее только поблагодарить за все это — моего перспективного соавтора, надеюсь.

Надеюсь также, что стиль, в котором написаны эти эссе и книга в целом, не вызывает никаких сомнений в том, что любая критика автором приветствуется, а некоторые восторги не разделяются. Если кто-то заинтересуется, почему именно так, я с удовольствием ему отвечу: «Читайте выше».

^* Текст публикуется с разрешения автора.

На замок закрыты ворота
И земля по совести сурова
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.

О. Мандельштам

Подразделение литературы
на поэзию и прозу началось с 
появления прозы, ибо только в 
прозе и могло быть произведено.

И.Бродский